Дурак и смерть

Когда то, что всегда было определением неподвижности, а именно – земля начинает вставать под тобой на дыбы, проходят секунды, пока твой разум поймет что происходит, потому что в его картотеке ссылки на эти ощущения отсутствуют и остается их только экстраполировать из информации, а на это требуется время.

На тускло горящем экране — небоскребы сплющиваются как картонные фигурки в детской книжке-раскладушке.

Пауза. Вдох — раз миссисипи — два миссисипи — три миссисипи — четыре миссисипи.

Наконец до тебя доходит. Это называется земле-трясение. Скажи всем одеваться, посадить котика в переноску и покинуть здание. Собери в рюкзак документы, ноутбук, одежду и обувь. Не трать время на одевание, иди прямо так.

«Надо вставать в дверном проеме» – всплывает из темных глубин пузырь воспоминания.
«Ты идиот, мы в небоскребе и ты не один. Собери bug out bag и на выход! Из двадцати секунд что у тебя были, половину ты уже прожевал».

Пока дом складывается как зонтик, время замирает. Мои пальцы скользят вдоль полки с кассетами, подписанными Брайлем. Нужно выбрать эпизод для последнего сеанса.

Выбираю ту, на которой изображена рука в белой окружности. Прикосновение.

Экран оживает. Я заглядываю в её глаза и вижу блик солнца на полированном металле. Он нежно скользит по режущей кромке, нехотя проливается на кончик лезвия, прежде чем раствориться в холодной воде. Мне внезапно становится нечем дышать. Я ощущаю под ладонью пульс на её шее, я глажу кончиками пальцев её губы. В голове раздается лязг металла. Похоже на звук возвратной пружины затвора. На пальцах остается порошок, как бриллиантовое напыление крыльев бабочки. Я втираю его в дёсны как амфетамин.

Текстолиты памяти сшиты золотыми жилами кинцугурой, они пронизаны цепями, которые питаются от источников во всех известных нам измерениях, и потому их невозможно отследить невооруженным глазом – каждая призрачная нить исчезает во тьме, которая как ей и положено любит смотреть в тех кто всматривается в неё, и мои глаза перед ней безоружны. Эта картотека с перекрестными ссылками находится в постоянном движении и видоизменяется вместе с наблюдателем.

Я спотыкаюсь и падаю в темноту. Я пролетаю мимо подоженных окон, в которых пары сидят в обнимку, читают детям сказки про Снежную Королеву и Стойкого оловянного солдатика, гладят их по теплым волосам, готовясь ко сну. Вскоре янтарное пламя догорающих окон переплавляется в непрерывный слайд через бесконечно длинную выдержку моего глазного дна.

Теперь мы в тени мечети, вспарывающей небесное брюхо зазубренной кромкой стального месяца. Солнце с оглушительным ревом обрушивает на нас мегатонны ярости, так что без темных очков мир превращается в бесконечную вспышку ядерной бомбы.

Я смотрю на нее в прицел экрана телефона, и чувствую, как асфальт под ногами превращается в мармелад. Она больше не здесь, она смотрит не на меня, и не в объектив. Она смотрит на тех, кого никогда не увидит – для них она отставляет ногу, нежно мерцающую из темноты шелка, для них слегка откидывает голову, для них она рассекает свой рот едва различимой улыбкой. Я начинаю чувствовать себя лишним.

Конец перемотки. Я слышу как пружина сокращается все с тем же мелодичным лязгом. Это звук обещания, которое никогда не будет выполнено.

Моя поездка на мотоцикле с севера на юг Таиланда пересобирается как кубик Рубика. Синее небо заменилось на грозовые тучи. Истеричный визг сигнала за спиной красит витражи заброшенного замка в мутную зелень стекла из-под Passport Scotch.

Зыбко не только будущее, но и прошлое. Надежно лишь настоящее, потому оно так называется.

Телефонный номер, который я когда-то знал наизусть и набирал не глядя, вслушиваясь в тревожное шипение электронов трущихся об медь проводов, перебинтовавших планету, выветрился, стоило моим пальцам перестать трогать клавиши.

Забвение облегчает боль, и в этом милосердие жизни. Если я забуду это лицо, мой день станет короче на одну боль. Но это побег, а побег никогда не ведет к, а только от. И потому к свободе он привести не способен.

Мы думаем, что стремимся к свободе. Но тому, кто к ней не готов, она принесет лишь боль и разочарование. Свобода не конвертируется, не поддается измерению, несмотря на инженерный термин «степень свободы», её не удастся ни на что обменять. Свобода необратима и не имеет ничего общего с желаниями, которыми мы отравляем свою жизнь.

Что останется от тебя, если вычесть все желания? Если отнять стремление «добиться», если залечить сквозную огнестрельную рану, которая обуславливает безостановочное движение «вперед и вверх»? Что будет с тобой, если словосочетание «Я хочу» утратит свой смысл? Что станет с твоей жизнью, если слово Я утратит значение?

Каким будет моё последнее воспоминание, пока осколки домов будут сыпаться с неба и земля будет вытряхивать дорожное полотно как старый ковер, заставляя уличных торговцев разбегаться в стороны как муравьев с занесённой над ними подошвой? Когда ярость бетонных плит раздирающих тело земли сделает меня не только глухим но и слепым, я смонтирую отрывок длиной в несколько секунд – насколько хватит буфера памяти ограниченного интервалом пока земля встретится с небом – и включу его на экране в бесконечном цикле, что это будет за эпизод?

Когда тонешь в грязи, самое страшное это то, что она начинает давить на грудную клетку с такой силой, что постепенно становится невозможно дышать. Это похоже на действие стрихнина, обесточивающего межрёберные мышцы, так что они становятся не способны сжимать рёбра, чтобы выдавить из легких воздух, и наполнить заново.

Этот момент наступает очень быстро, потому что на протяжение всего времени до этой критической точки, мозг отказывается признавать, что ты в ловушке. Тебе всё ещё кажется, что если хорошо упереться, то удастся вырваться.

Но чем больше упираешься, тем быстрее начинаешь тонуть, потому что опорная нога уходит под землю еще быстрее. После того, как повторяешь этот маневр несколько раз, мозг наконец признает, что самостоятельно тебе не выбраться.

Но тебе всё еще кажется невероятным, что можно умереть просто стоя на месте. Как это возможно? Небо такое голубое, весенний воздух так сладок и птицы так беззаботно щебечут, а тебе умирать. Это настолько абсурдно, что ноздри начинает щекотать подступающий смех.

Но когда настало время паниковать, я продолжал молчать.

Мы с ним и его друзьями пошли на рыбалку. Я представил, какую картину большинство нарисовали у себя в голове. Нет, это выглядело совершенно не так.

Во-первых, мне трудно придумать более неинтересное занятие, чем рыбалка. Во-вторых, мы не стояли с удочками по колено в воде, старясь не отморозить яйца, не перешептывались вполголоса, чтобы не спугнуть рыб и не плевали на червяков, прежде чем насадить их на крючок.

Ни одного привычного атрибута ту рыбалку не сопровождало.

Я стоял там, где еще вчера был берег, и смотрел туда, где еще вчера было его озеро, и пытался понять, куда оно делось. Я представил, что его украли инопланетяне, потому что вместо привычной глазу воды, все пространство до самого горизонта занимала одна большая яма из грязи. Рыбы просто лежали в этой грязи в недоумении тараща глаза, видимо тоже пытаясь понять, куда оно делось.

Я отбился от группы, и внезапно обнаружил, что не могу сделать шагу ни вперед, ни назад. Я начал тонуть в грязи, как в «зыбучих песках». В 90-х в каждом втором фильме почему-то фигурировали «зыбучие пески». Настолько уникальное явление, что ради него в русском языке пришлось склепать новое слово из двух уже готовых.

Я отчетливо помню все мысли, которые проносились у меня в голове.

Сначала мой мозг не верил, что я застрял. Обычно, если ты залез ногой в грязь, или, например в цемент только что залитого фундамента, проверяя, сможешь ли ты оставить там свой отпечаток, чтобы потомкам было чем любоваться в далеком будущем – ты можешь упереться ногой и выдернуть другую.

Но если упереться в грязь, то та нога, которой ты упёрся, уйдёт еще глубже чем та, которая застряла первой. Мне потребовалось провести этот маневр раз пять или шесть, пока мой мозг наконец осознал – я застрял и не вылезу без помощи.

У меня не было паники, в голове было только: «он меня убьёт».

Этот страх просить о помощи не раз поставит меня в одном шаге от смерти.

Как например тогда в Алтуфьево. Я почти не удивился, когда он пьяной рукой наставил на меня пистолет. С первых секунд встречи, я знал, что этот человек опасен. Конечно, я не знал что у него в кармане ствол, но то, что это злой и запутавшийся в себе человек, я распознал моментально. Но я решил помочь ему, проигнорировав все сигналы, которых было в избытке.

Мы стояли посреди пустынной дороги, я прижимал уши руками, пытаясь их согреть (я всего на минуту, просто спущусь за сигаретами) пока этот дурак тыкал в меня своим ПМом, пристегнутым страховочным ремешком к брюкам, как будто он поехавший красноармеец с плаката.

Единственная мысль которая меня тревожила, – «я простужу уши».

Моего спутника мороз нисколько не беспокоил. Я разозлился, потому что вместо того, чтобы отблагодарить меня, он решил что я собираюсь его ограбить и начал размахивать табельным.

Я знал, что спорить с ним бесполезно, так что единственное что пришло мне в голову – уговорить позвонить жене и передать мне трубку. За полчаса до этого, пока мы брели по снегу спотыкаясь в темноте, он рассказал, что поругался с женой и напился так, что теперь не может найти свой дом – всё как и завещал Довлатов.

К счастью, ему удалось дозвониться, знакомый голос ему помог немного прийти в себя и мне удалось объяснить его жене что происходит. Когда она начала кричать уже на меня, он неожиданно вступился за меня, так что всё закончилось лучше чем могло бы.

Тот эпизод я запомнил навсегда, особенно в той части, где я проигнорировал свои инстинкты. Кто знает, чем бы все обернулось, если бы я слушал его невнимательно, или он не смог дозвониться, или просто не захотел. Какую бы цену пришлось заплатить за эту «ошибку», а точнее за то, что я не послушал сам себя.

Когда много лет спустя я сказал Даше, что начал хвалить себя за ошибки, она вдруг разозлилась на меня. Для меня ее реакция была полной неожиданностью.

За несколько месяцев до этого, я устроился сценаристом в компанию, которая выпускала дурацкие мобильные игры типа «Соблазни босса». Якобы, они хотели развиваться в сторону более серьезных тайтлов, и наняли меня чтобы писать научно-фантастические экшн-приключения. Самое приятное было то, что мне не нужно было ездить в офис, то есть у меня оставалась куча времени на то, чтобы писать для себя.

Я был рад еще и потому, что ровно эту сумму я загадал себе, после того, как впервые научился ценить свой труд (еще одна история, которой нужно будет поделиться). В общем, мне платили зарплату как в Нью-Джерси, но за окном были Мытищи.

Я постепенно начал привыкать к этому ощущению, что я могу теперь позволить покупать себе паяльники за 200 долларов и другие игрушки. А через неделю меня уволили. Когда я сказал об этом девушке, с которой я тогда только-только начал встречаться, она спросила «Что ты сделал?»

У меня возникло то же ощущение, как когда меня отчитывала какая-нибудь учительница, и моя мать не раздумывая принимала её сторону. Но отличие было в том, что раньше это начинало затекать мне в глаза, уши и ноздри и часть меня начинала считать, что они правы.

Но сейчас у меня было лишь одно ощущение — предательства. Я пообещал себе, что больше никогда не буду закрывать на него глаза, и больше никогда не буду ругать себя ни за что, потому что люди найдут за что меня поругать и без меня. Даже когда ничего плохого я не сделал.

Мы расстались с этой девушкой. А потом я позвонил владельцу компании, и начал уговаривать его взять меня обратно. Однако, я понял что мне это больше не интересно и вынудил его выплатить мне компенсацию за неправомерное увольнение.

Я объяснил ему, что меня уволили, потому что мой непосредственный руководитель испугался за своё место. Я был единственный в компании русскоговорящий сценарист, все остальные были иностранцы, потому что сценарии писали на английском.

И здесь мои инстинкты меня не подвели — во время собеседования, мой будущий бывший руководитель перешел на английский язык. В ту же секунду я знал, что он меня уволит. Потому что на моем фоне, его английский уже не казался настолько блистательным. Я прочитал это за долю секунды в его глазах, как только начал отвечать на его вопрос заданный на английском.

Передо мной встал выбор — отвечать так, как я ответил бы носителю языка, либо адаптировать свой ответ, как будто я разговариваю с тем, кто владеет языком на бытовом уровне. И я выбрал второе. Я начал разговаривать с ним, так, чтобы не поставить его в неловкую ситуацию. Но даже этого упрощенного ответа хватило, чтобы он поник лицом. А потом оказалось, что мое принесение себя в жертву было зря. Потому что меня уволили, несмотря на мою «жертву».

Ничего из этого я не рассказал своей будущей бывшей девушке. Я просто решил отныне хвалить себя за ошибки, потому что «ошибка» значит что я был честен. Ошибка значит что я расту. И потому что в чужих глазах что угодно может выглядеть как ошибка, потому что почти все боятся критики, и проецируют этот страх на других.

«Страх ошибки», «страх провала» — мы повторяем эти словосочетания не задумываясь. Потому только кассиры банка проверяют подлинность купюр, и только писатели стремятся вникать в значение слов.

Когда я начал хвалить себя за ошибки, я сам того не зная, начал перепрошивать свой мозг, чтобы «а вдруг не получится» не только перестало пугать, но и вовсе исчезло из памяти. И это сработало. Сейчас слова «а вдруг не получится» вызывают у меня недоумение.

Эта черта может отделять не только успех от неуспеха, но и жизнь от смерти.

Приехав в Бангкок я купил мотоцикл, чтобы доехать до Самуи — расстояние примерно как от Хабаровска до Комсомольска-на-Амуре. До этого я сидел на мотоцикле один раз. Конечно, я знал, что это это плохая идея, но это мой любимый сорт идей. В первый же день я заблудился, потому что у меня не было держателя для телефона, и проездил по Бангкоку несколько часов, постоянно попадая, не назову это «авариями», пусть будет «ситуации».

Мы выехали на следующий день и в самом конце пути я упал с мотоцикла. Не сильно, на скорости не больше 10 км в час. Это было во время дождя, на повороте к порту в Донсаке. Это было невероятно глупое падение, которое не совершит никто, проехавший на мотоцикле хотя бы 30 часов. Потому что если есть правило, незыблемое настолько, насколько и элементарное (а поэтому никем не озвучиваемое) – «никогда не нажимай на тормоз, если руль повернут».

Вот фотография снятая сразу после этого падения.

Я улыбаюсь, потому что ошибка значит, что скоро я научусь чему-то новому, чего я не знал или не умел до этого. Скоро я научусь водить мотоцикл как профессионал.

Я понял, что мне нужно научиться водить на уровне стантеров – людей, которые совершают трюки на мотоцикле – просто чтобы иметь запас прочности. Люди, которые давно водят, глядя на меня крутили у виска, заняться что ли тебе мол нечем.

Но чтобы кратно повысить свои шансы выжить в аварийной ситуации, необходимо тренировать свои навыки на пределе их границ, постепенно отодвигая их. А это возможно только путем моделирования аварийных ситуаций. Точно так же необходимо тренировать свой уровень восприятия и инстинкты, потому что однажды это может спасти жизнь.

Я начал тренироваться в контр-аварийном вождении мотоцикла, но я был завален работой, поэтому делал это реже, чем следовало. И однажды я попал в аварию уже не один а с пассажиром.

Мы с Машей ехали из магазина, когда неожиданно с второстепенной дороги, наперерез нам, выехал пикап.

Второе незыблемое правило езды на мотоцикле – «видишь бок автомобиля – остановись».

Но тогда я о нем не знал, и воображал себя уже опытным райдером, потому что мог управлять мотоциклом без рук, ездить со скоростью меньше 5 км в час и даже стоять на месте, не падая. Я рассчитал, что если я скину скорость до 30 км/ч, то я смогу объехать пикап, когда водитель остановится.

Я почему-то решил за него что он будет делать, и построил на этом тактику выхода из потенциально аварийной (оранжевый уровень) ситуации.

Еще одно правило — «не рассчитывай на чужую реакцию».

Его я тогда не знал тоже, как и не знал о том, насколько сильно действует Object Fixation

Object Fixation – феномен свойственный человеческому вниманию, когда оно без остатка сосредотачивается на каком-то объекте, так что риск столкновения с ним повышается в несколько раз.

Проще говоря – если смотреть туда, куда ты не хочешь приехать – именно туда ты и приедешь. Это работает не только с мотоциклом, но и в жизни.

Мы въехали прямо в этот грузовик. Если бы я попал в эту аварию один без пассажира, это бы никак не повлияло на мое поведение. Но одно дело разбиться самому, и совершенно другое – быть причиной того, что пострадал твой друг. Поэтому, гораздо больше чем мои повреждения, меня беспокоило то, что Маша пострадала.

После этого я с еще большим фанатизмом начал изучать про мотоциклы вообще всё. Смотреть сотни часов ютуба с авариями, с разборами аварий, причем и от фанатов мотоцикла, и от тек кто их ненавидит. Я смотрел бесконечные видеошколы по трюкам, курсы спасателей, курсы вождения японских полицейских. Я изучал физику тел в движении, влияние инерционных сил и так далее. В общем, я решил сделать так, чтобы в любой ситуации запас моих навыков в несколько раз перекрывал необходимые для выхода из неё.

И это потом не раз спасало меня. Например тогда, когда какие-то русские подростки на скутере вынырнули из-за автомобиля в соседнем ряду прямо под мои колёса. Даже на скорости 60 км/ч маневр экстренного торможения может иметь серьезные последствия, но я был готов к этой ситуации – только потому что целенаправленно и сосредоточенно тренировался и готовился к ней.

И единственное, почему мне удалось достичь этой готовности – отсутствие колебаний перед возможностью ошибиться. Отсутствие страха перед ошибкой. То, что я не боялся уронить мотоцикл во время тренировки.

Мало просто смотреть видео школы, как недостаточно просто читать про то, какие бывают типы привязанности и как они влияют. Все ошибки и ситуации нужно не просто анализировать и разбирать, их необходимо отрабатывать и проживать.

Так что я тренировался на парковках магазинов, на пустынном бетонном полигоне, который стал домом для десятков бродячих собак в заброшенной части острова. И я ронял байк постоянно.

Но мне было не страшно уронить его. Потому что я знал – я не буду себя ругать за это. Я буду себя за это хвалить. И если кто-то будет критиковать меня, причитать «ну что же ты, ну как так», проецируя на меня свой страх, на меня это не повлияет никак. Потому что ошибки – это хорошо. Ошибки значат что ты не боишься. Ошибки значат что ты растешь.

Потому что нет никакого страха ошибки. Есть страх перед теми эмоциями и ощущениями, которые мы испытаем, когда мама накричит за разбитую кружку, когда папа ударит за неправильно решенный пример.

Отсутствие страха перед критикой – не просто необходимость, она может быть разницей между жизнью и смертью. Этот страх может не просто отравить жизнь, он может оборвать её. Этот страх силен настолько, что чаще всего пропадает только за секунду до смерти.

Но мне повезло – я умер задолго до смерти.

Родители мальчика взяли его с собой на костюмированный бал-маскарад. Это было в 17 веке, поэтому, такие балы были чуть ли не единственным доступным развлечением.

Внезапно, один из гостей в маской дьявола на лице, желая развеселить пацана, выпрыгнул из толпы прямо перед ним. Маска настолько сильно его испугала, что он утратил способность говорить и следующие пятьдесят лет просидел на стуле, глядя на пол перед собой почти без движения и утратив способность не только коммуницировать, но и вообще замечать что-либо вокруг себя. Его семья была богата и могла позволить себе сиделок, которые за ним ухаживали.

Через пятьдесят лет, внезапно к нему вернулась способность говорить, он встал, начал ходить, шутить и даже петь песни. Через несколько часов он сел обратно на свой стул и тихо умер.

Это один из сотен случаев, впервые описанного 250 лет назад феномена, которой получил название Terminal Lucidity – терминальная ясность сознания.

Внезапное просветление пациентов, иногда много лет до этого страдавших от потери памяти и замутненности сознания в результате шизофрении, болезни Альцгеймера, опухолей, рака мозга и других серьезных расстройств, влияющих на психокогнитивные способности.

Однако, разумеется терминальная ясность характерна не только для людей, страдающих от тяжелых расстройств психики – причина, по которой она рассматривается исключительно в этом контексте, на мой взгляд проста – гораздо интереснее (в том числе и с научной точки зрения) контраст вегетативного состояния и прояснения, чем внезапное просветления у обычного человека, котоырй всегда считал, что самое главное это не класть локти на стол.

За секунду до смерти страх отступает, и всё, что имело такую огромную важность, перестает быть хотя бы сколько-то значимым. Это описывают люди, наблюдавшие последние секунды терминальных больных. Это ощутил однажды я сам.

Я лежал на спортивном мате на террасе своей виллы на острове Самуи и слушал музыку через синюю колонку. Включилась моя любимая песня, та, что всегда вызывала у меня мурашки трепета уже больше двадцати лет. Я начал подпевать. Внезапно мне стало трудно дышать. Я онемел. Я ощутил внутри себя взрыв. Я перестал существовать, я был нигде и везде одновременно, меня разрывало от совершенно противоречащих друг другу эмоций, чувств и ощущений.

Внезапно я почувствовал такую необъяснимую свободу, которой долго не мог найти объяснение. И только через несколько месяцев осознал – как будто из ботинка вытряхнули камешек, к которому я давно привык, и этот камешек – это был страх.

Я осознал, что то, что я называю «Я» – это всего лишь набор атомов, спрессованных в определенной точке пространства, куда я их переместил. Я осознал, что меня научили называть «Я» – именно этот спрессованный брикет реальности. Но это обусловлено лишь соображениями удобства наименования, потому что «Я» – это не там, где мои зубы внутри головы, Я – это всё что меня окружает.

Я осознал, насколько смешны были все мои страхи, насколько нелепо чего-то бояться. Потому что смешно бояться себя. Я ведь не боюсь, что моя рука меня может задушить, пока я сплю. Почему я должен бояться боли или смерти?

Страх – это желание, чтобы было не так, как есть, а так, как хочется.

Худшее, что может произойти – это смерть. Но даже если я умру я останусь на этой земле. Мой глаз съест жук-могильщик, мой палец станет пищей земляному червю. Червя выкопает рыбак, поплюёт на него и поймает на него рыбу. Может быть, её съест женщина, которую я любил когда-то. Жука-могильщика проглотит птица, ее какашка упадет на землю и прорастет цветком – если повезет – красивым, а может, простым чертополохом.

Но чертополох не знает о том, что он не так красив, как белая орхидея, и котик без одного глазика не знает, что он инвалид, как и собака у которой вместо лап колёса.

И чертополох, и орхидея и котик без без паспорта, и породистый выведенный специально котик – в глазах реальности они все равны. И глупо желать, чтобы было как хочется, потому что уже есть так как есть.

Солнце дарит тепло с одинаковой любовью и омерзительной ( моим глазам) сколопендре и прекрасному (моим глазам) чертополоху. Оно одинаково нежно и с убийцей своего брата и с героем, кто принес себя в жертву, чтобы другие жили. Солнце – вот у кого нужно учиться безусловной любви.

Но и Солнце – всего лишь часть от целого, и я тоже часть этого целого, и я наываю это часть «Я» – просто для удобства, но это не значит что «Я» – это моток нервов, ограниченый этой кожаной мембраной, пронизанной сосудами и волосами.

Так наступила моя смерть, которая дала мне знать, что нет никакого Я.

«Я хочу чтобы мое Я было красивое, я хочу чтобы моё Я было завернуто в дорогую ткань, я чтобы все хотели прикоснуться к моему Я. Тогда мама поймет какой я хороший и будет меня любить».

Люди тратят на погоню за этим всю свою бесценную жизнь, и лишь за секунду до смерти обретают ясность, но вместе с ней – сожаление. Сожаление, что могло быть по-другому.

Но только потому что так делают почти все – не значит, что по-другому быть не может.