Перевернутое небо

Я не помню дат, лишь ощущения. Какой сегодня год? Год About a Burning Fire? Нет, The Great Depression.

Каждый виток прошлой жизни вибрирует убаюкивающим гулом радиоволн. Я говорю «прошлой жизни», но их давно пора подписывать в уголке, потому что в отличие от бабочки, с которой мне, видимо, суждено брать пример, и у которой их только две, одной резервной ячейки уже не достаточно.

«Ты это другое Я». Одно за другим, каждое превращение приближает к истинному Я. Но последнее приводит к истине его отсутствия.

Я улыбаюсь с благодарностью, наблюдая за бортовым самописцем беспристрастно, несмотря на нервные трепыхания металлического стилуса, фиксирующим колебания на отрезке, который не измерить ни одним прибором.

Как наблюдатель за наблюдателем, не вовлекаясь ни на секунду и не давая оценок, он гравирует дорожки во времени и измерениях, нам не доступных. Я заплетаю ленты, иссеченные красной тушью, в шлейфы комет, и запускаю их по стеклянной карте звездного неба, отраженной в безмятежном озере глазного дна. Скользя по возмущенной тропинке кильватера, я выключаю сердце и дышу на четыре счёта.

Клавиша перемотки утопает и матовые пластины приходят в движение. Лениво скользя по металлическому желобу, как мишени в тире, они уплотняются в прогрессии и, наконец, собираются в призму. Эти 4 минуты 23 секунды переливают меня в прошлое Я как пятидесятипроцентный раствор H2O2 – бережно и не дыша.

Сколько не снятых фильмов я посмотрел, слушая эту песню, глядя в пустой экран потолка?

Do you think I'm faking when I'm lying next to you?

Сколько раз эта строка вбивала осиновый кол между третим и пятым, сминая четвертое как папье-маше?

Как бы я ни перекраивал сценарий, размахивая лезвием из окаменевшего лунного сияния, стоило мне отвернуться, как кто-то чужой, кто-то незнакомый мне, переписывал его моей рукой, заключая меня в кавычки плена текстолитовых плит, на которых янтарные дорожки перетекают в провода свисающие в темноту, способную проглотить луч силой в сорок два миллиарда кандел, и остаться голодной.

Чувство вины, которое он щедро отмеряет стаканами как амфетамин, фосфором прожигает пятно контакта. И в то же время, тепло, выделенное в ходе этой химической реакции, согревает усталую душу. Этим он и берет. Никто не будет проделывать в себе дополнительные отверстия, не получая ничего взамен.

Не имея доступа к необходимым компонентам для производства радости, он пересобрал машинерию фабрики, чтобы получать нужные вещества из тех материалов что хранятся на складе. Коктейль из самокопания, вины и стыда он разливает в бутылки от анестетика. Каждый глоток как удары плети, сдирающие мясо с костей – они калечат но одновременно успокаивают тем, что их можно спроецировать на линейку с минутной шкалой.

Что за дьявольский механизм подчиняет нас неведомому ритму, что бы ни оказалось у нас в руке, будь то нож или кисть? Или может он божественный?

Что легло в мою руку и принимаю как судьбу. Тем и расчищаю путь, тем и строю дорогу, ведущую к доброте. К тому, что не пригодно для этого – впредь не притрагиваюсь. То, что нашла рука, делает твои ощущения. Нож в твоей руке ощущает тебя убийцей. Кельма в твоей руке ощущает тебя каменщиком. Рука, сжатая в кулак, умеет только крушить. Но если выбрал дорогу правды, тебе не дано верить. Поэтому тебе примерять жизнь и убийцы, и каменщинка – чтобы знать а не верить.

В какую ячейку сохраняются ощущения, и как взломать этот механизм, чтобы не платить за билет? Это не ведущие к правде вопросы, и я знаю кто их задает.

Я помню ощущение картонной гильзы на губах. Аромат никотина, тошнотворный и одновременно сладкий. Белый цилиндр, вклиненный между большим и указательным делает меня меланхолией.

Привычка, которую я подобрал, чтобы иметь повод выходить на улицу каждые сорок минут. Засекала ли она время, или за много лет её метроном синхронизировался с максимальной разрешенной частотой этого ритуала социально-приемлемого самоубийства, регламентированного уставом, но этот ритм служил мне пульсом, хотя и нитевидным. Я шел по едва уловимому следу в соседний парк, уворачиваясь от рикошетов солнечных лучей, нарушающих мою герметичность, пытаясь удержать себя от ошибки, которая, я знал, будет стоить мне покоя.

Я говорю «стоить», как будто придавал ему какую-то цену. Эта валюта ничем не была обеспечена и я ее не ценил, как любой недоношенный ребенок войны, рожденный под фейерверки Уильяма Питера и визг трассирующих пуль, расшивающих небо неоновыми стежками.

Эта песня помогла мне впервые разглядеть чужого вблизи.

I guess you know I'm faking when I tell you I love you.

Мы — жертвы, которые молятся на то, что их боль гарантирована.

И чтобы гарантировано получить свою дозу, тошнотно-сладкую как стакан дыма, мы перекраиваем пространство-время, раз за разом переписываем сценарий, чтобы с нами происходили события.

You have to add some twists and stuff.

Ведь ты можешь быть лирическим героем, только если с тобой что-то происходит.

С каким бы упорством я ни строил убежище из обломков кораблекрушения, осколков льда и бетона, мой мозг, как героиновый наркоман продавал все вещи из этого дома ради очередной дозы.

Каким бы нежным и трогательным ни был фильм, чужой срывался с электрической цепи и найдя кратчайший путь через электролит из раствора хлористого калия, взрывал предохранители как попкорн. Пленка всегда обрывалась в одном и том же месте, и тут же воспламенялась.

Я не мог оторвать взгляда от пламени, и как деревянный солдат Урфина Джуса собирал букеты из цветов, чтобы рассмотреть их вблизи.

Как бы придирчив ни был процесс кастинга, с этой ролью не справится никто. Чужой позаботится о том, чтобы у тебя не было шанса изучить сценарий и разобраться в причине.

Понять, что, может быть дело не в актерах а в том, что автор сценария – не тот за кого он себя выдает.

Стоя по колено в стреляных гильзах из плотной белой бумаги, я смещал центр тяжести в сторону драмы, пробуя на главную роль очередную кандидатку, удивляясь тому, почему мне не удается разглядеть её под маской.

Стоит шагнуть в сторону от ослепляющих лучей световых приборов, и вот уже я стою перед необходимостью отказаться от роли обаятельного диктатора. Мысль об этом приводит в движение механизм генератора страха, но сечения проводников не хватает и они превращаются в плавленый сыр. Потому что только играя роль я могу нравиться.

Потом он пишет очередную драму, я снова пробую кого-то, убежденный что в этот раз всё будет иначе.

В погоне за ощущением от первой микродозы любви, называемой безусловной (что звучит так же нелепо как «огненное пламя») надежно запертом в ячейке без доступа, мы катаемся на карусели до тошноты, как муравьиная рота, потерявшая дорогу домой, затянутая в муравьеворот, у которого, как у любой спирали, есть только одна конечная точка.

Говоря о безусловной любви, мы, разумеется хотим быть её адресатом а не отправителем. Потому что Я главный. Я. Я! Там где есть Я, следом неизбежно появляется Моё.

Это моя винтовка. Таких винтовок много, но эта — моя. Моя винтовка — мой лучший друг. Она — моя жизнь.

Вы красивые, но пустые. Конечно случайный прохожий, поглядев на мою розу, скажет, что она такая же, как вы. Но она мне дороже всех вас.

Как буйвол, привязанный когда-то за шнурок к дереву, и не выросший из него, я был привязан этим Я. Любовь – это когда тебя рыдая просят не уходить, а ты уходишь, чтобы ощутить вину, ведь только так ты способен понять что нужен.

Do you know that I am blind to everything you ever do?

Я намотаю немало витков на эту катушку, пока обнаружу, что ее сердцевина полая и потому не способна генерировать электричество.

Но выковав новый стержень, осознаю, что сам себя исключил, и что людей, и особенно женщин, которым не нужна драма – исчезающе мало. И песни, раскиданные стальными снежинками, ощетинившимися лезвиями припевов, остаются в зеркале заднего вида, потому что их больше некуда применить.

То, что вверху, происходит от того, что внизу.

Небо отражается в глазах обращенным и мы не видим мир таким, каков он есть, а лишь таким, каким он нам является. Если ты выбираешь не обращенное небо, отныне за любое искажение тебе будет выставлен счет.

Но взамен, ты получаешь свободу, которой нет в каталогах. Праздник, который всегда с тобой.

Посреди шторма неизвестности – ты найдешь утёс спокойствия. В объятиях жестокой зимы – внутри тебя будет вечное лето. В черноте самой глубокой ночи – ты увидишь не меркнущий свет, которого не коснется тьма. Окруженный пронизывающим страхом – ты будешь чувствовать только любовь. В мире, дрожащем от ненависти, ты поймешь, что доброта неуязвима.

Стоит отдать должное тем, кто принимает слова на веру. Им хватает разума не испытывать судьбу.

Тот, кто хочет знать, неизбежно познает на собственной шкуре. Ему придется почувствовать разницу между страхом и тем что страху противно. Тому, кто стремится увидеть небо не перевернутым – выпадет такой шанс, но извлечь пользу из этого уже будет некому.